Сегодня я поделюсь с вами поэмой про путешествие на север, к Соловецкому архипелагу. Путешествие это не только в пространственной, но и во временной плоскости. Каждая глава имеет ссылку на год происходящих в ней событий. Наслаждайтесь.
И вообще
ТРЕД СТИХОВ
иди.
Острова
Я посылаю к вам пророков и мудрых; и вы иных убьёте и распнёте, а иных будете бить и гнать из города в город. Мф.23:34
N: Пролог
(1429)
Как ласточки меж облачных барьеров,
По глади водной – капельки с весла.
Скала вдали – лесами поросла
На тропах Беломорья млечно-серых.
Два временем потрёпанных посла
Гребут к брегам природы первозданной,
Во грудь заполонив небесный сплав
Живой души и тел сухой мембраны.
Подобно мириадам цепких трав,
Что к тихим беглецам простёрли длани,
Остались. Тундру горницей избрав
И сердце суетою не изранив.
В краю холодных вод и тусклых мест
Срубили Крест.
(2020)
Ветер по носу. Краски весны
Будто в окна помытые светят.
Одеяния снега тесны
Пробудившейся толстой планете.
Безмятежность попрёт сапогом
Грохот улиц асфальтово-пылкий,
И подснежники лезут кругом:
Где – шприцы, где – пустые бутылки,
Где – огромные кучи камней,
Обнажённо-смущённые клёны…
И предчувствие крепнет во мне,
Что запахнет тут скоро зелёным.
А пока – лишь живая вода,
Соревнуясь с прохожими в беге,
Превращает в ручьи города
И сплетает стихи в человеке.
Я вдыхаю. И словно стекло
Полоснуло слезливое сердце.
Не достанет и тысячи слов,
Чтоб из глаза горячего перца
Отряхнуть молодые лучи.
Мне под небом до ужаса зыбко.
Головная изнанка кричит,
На губах выжимая улыбку.
Пять ступенек. Ныряю с крыльца.
Вижу – Димка:
– Здорово, Серёга.
– Я и так – здоровей огурца.
Что, как сам-то?
– Живу, слава Богу.
Ты куда?
И шагает за мной.
И наверно прилипнет с моралью.
Как связался с сектантскою швалью,
Стал мозгами немного больной.
За полгода его не узнать:
Не бухает, покрылся прыщами,
Заманил и сестрёнку, и мать.
И меня за собой обольщает.
Что ни праздник – «пойдём постоим»
В отсыревшей районной часовне.
Заложил побрякушки свои,
А счастливый – какого не вспомню.
Понастряпает с этими дров.
Восхищённые козлики Бога.
– Так куда ж ты, Сергей?
– На метро.
Не до трёпа – не терпит дорога,
Я давно собирался идти.
– Ничего, мне как раз по пути.
Постоянно, Серёжа, спешишь,
Что-то ищешь в проклятой рутине.
– Лучше быть, как церковная мышь,
Коей даже свет Солнца противен,
На дощечки сухие потеть,
Где на каждой – прискорбная рожа.
Всю семью затащил в эту клеть.
Задолбал уж: «Серёжа… Серёжа…»
– Я же знаю, ты, брат, не со зла.
Золотая Вселенная-Птица
Наше сердце с Любовью снесла,
И должна из него появиться
Вера в Бога…
– Хорош, не томи.
У тебя, что ни день, в разговоре
И сердца, и святые огни,
И три сотни других аллегорий.
– Но я Чувствую! Правду гласят
Нам пророчеств забытых страницы.
– А ты хлопни-ка ноль-пятьдесят –
Не такое ещё приблазнится.
Побасёнок смешных кутерьма:
То там дьявол, то голубь воркует.
– Это, братец, неверно толкуют
Драгоценнейших мыслей тома.
Помнишь, как-то тебе оставлял…
– Побеседуем, может, о здравом?
– И о чём? Новостях из Кремля?
О деньжонках? Дурманящих травах!?
– Прочитал я дурацкий рассказ:
За грехи, излагаю дословно,
Попадём мы туда, где тотчас
Плач услышим и скрежет зубовный.
Пропаганда твоя неспроста
Переплётами тайны покрыта –
Ад полезен ещё не убитым,
Чтобы в страхе сжимали уста.
Мы и так в нескончаемом зле.
А какие заботы у трупа?
Не спеша распадайся в земле –
Не скрипят в раздражении зубы.
Околел – и пропал навсегда,
Превратился в противную глину.
Разнесёт по далёким равнинам
Части тела речная вода.
Про бессмертие (та ещё муть)
Обратишься, положим, травою,
Тоже в смысле каком-то живою,
Но про рай, умоляю, забудь.
Пантеон удивлённых богов,
Замешавшись в единую кашу,
Будет кровью гнилою окрашен
Из расколотой чаши мозгов.
Эти сказки и даже слова
Перетрутся, сгорят без остатка.
Перестанет варить голова,
Не решивши большую загадку.
Повторяю, изгладится всё,
Лишь душа оболочку покинет.
Как ни хочется тёплой мякине,
А от смерти себя не спасёт.
– Значит, напрочь, Сергей, лишено
Мирозданье любого завета.
Для чего же мистерия эта,
Если в будущем – тёмное дно?
Раззадорит, отрадой звеня,
Жизнь на свете, до боли прекрасном,
И окажется – было напрасным
Ожиданье грядущего дня!
– Благодарности мало в тебе:
За прекрасное – критикой резкой
Ты пеняешь старухе-судьбе,
Наслаждаясь приятной поездкой.
Ну довольно махать языком.
И в метро забежал прямиком.
(1880)
Лязгнула створа дверная.
В камере также темно.
Веко пустое пятнает
Ворот зловонным вином.
Что за стеной – не понятно.
Окон не водится здесь.
Втянут лишь кости обратно
Сквозь невеликую взрезь.
Через неё и похлёбку,
И неживые тела
Носят. Темничная топка
Грешных морозит дотла.
Клетка не боле, чем в сажень:
Только тюфяк на полу.
Годы – в единую кашу,
Мысли – в тугую смолу.
(«Чую, не вытерпит плена
Сердце худое моё.
Порча сковала колено,
Глаз обожжённый гниёт.
Дверцу зачем-то разняли?
Голоса не признаю.
Лучше усядусь подале.
С грязной водою бадью
Вынули вроде недавно.
Близко к открытой – нельзя».)
– Эй, человек православный!
Жив ли? Вы тут поросят
Держите что ли? Как можно?
Мокнут насквозь сапоги!
Слышь, надзиратель острожный.
– Я!
– Залезай, помоги.
(«Кто ты? Пустите! Пустите!
Всё-таки ждать не хотят.
Эх, пропадаю в зените.
Самое время. Хотя…»)
– Да шевелись ты, скотина!
Вот! На колени вставай!
Грозный полковник окинул
Взглядом бетонный сарай.
– Как тебя звать-то, убогой?
(«Сашка».)
– Кривым его звать.
С Кольского топнул острога
В ясную нашу полать.
Глаза – всё там же лишили.
Был, говорят, норовит:
Прытко не складывал выю
Перед начальством москит.
На самодержца крамолу
Лил сей малец в кабаках.
Каторгу дали. Он – дёру.
К нам в Соловецкий пока
Пёрся, солдатик матёрый
Вырвал ему языка.
– Хватит, наружу ведите…
(«… Будет да воля Твоя…»)
– … В Троицко-Анзерском ските,
По дозволенью царя,
Ноне предписано жити…
(«… Хлеб наш насущный…»)
Заря.
(«Сколько ж я Солнца не видел
В липком гробу из камней?
Бездна без тени событий,
Адской пучины темней…
Так не убьют? А не снится
Сытый жандармишка мне?
Небо! Твоя ли Десница?»)
И помутнело в уме.
(2020)
Уползает по левую руку
Стеклоглазых вагонов змея,
Каблучки человечьего тука,
Зубом кожаным мрамор жуя,
Пробиваются резво на площадь,
К центру города, в самый костёр.
Углекислым здесь горло полощут,
И железный несёт транспортёр
От колонн и гудящего стона
На дымящий мотором проспект.
Вдохновляет богатства икона
Пострашней комсомольческих сект.
Мне на улицу, после – направо
И пятнадцать шагов по прямой.
Пешеходов густая орава
Тротуары покрыла тесьмой.
Даже тут, в нескончаемой спешке,
На глаза пробралась благодать.
Волочатся убогие пешки
Капиталы – не мешкать, считать.
Разливается Ленина фреска,
Пролетают маршруток шмели.
Сорок шесть стометровых отрезков
От Московской до Мира легли.
Пятки смазали тучи сегодня
И удрали. Здесь Солнце царит:
Выжимает снежок прошлогодний
Жёлто-тёплым ногтём сибарит.
Горный техникум жмётся к дороге,
Дальше диво – речные поля.
Господа, побледневшие в смоге,
Мчатся к заводи, зелень хваля.
Но ещё не настало то время:
Избавитель людской не воскрес,
Сквер ворочится (жизнью беремен)
Под откормленным брюхом небес.
Опозданьем уже не грозится
Выйти встреча. Стою над рекой,
Рвут мечтой заражённые птицы
Из груди моей прежний покой,
Пропадают над гладью искристой.
Позвоночника дрогнут столбы
Предвкушением парашютиста,
Что спасительный ранец забыв,
Вниз летит, и земля недалёко,
И прощальные песни ветров
Наполняют клокочущим соком
В ожидании чуда нутро.
Словно лифт подбирается к сердцу,
Из-под пяток вздымая волну.
Будет улица кошкой тереться
О глазницы. А я – увильну:
Под одеждой стальная заноза
Не согнётся в горниле любви.
Мироздания апофеоза
Слишком мало – друзей позови,
Растопи благодушия печи
И, глядишь, исцелишься вполне.
Есть слова, что убитого лечат,
Но такие неведомы мне.
(1880)
(«Много сквозь пальцы водицы
С ентой поры утекло…
В семидесятом – в темнице
Вырвали мне помело.
Клещи железные, щёлкнув,
Дёрнули. Нет! Перестань!
Так изнурительно долго
Кровь убегала в гортань.
Взяли ж нас годиком ране:
Был девятнадцати лет,
Толст, как огузок бараний.
Щас выступает скелет».)
Прёт со скрипучей телегой,
Ногу едва волоча
По неглубокому снегу.
Стонет вдали каланча:
Будет воскресная служба
Через пятнадцать минут.
Сашке – не очень-то нужно.
(«Сдохну, тогда помянут».)
Всех из застенка достали,
Дабы работать на храм.
Лишь одного запоздали –
Слёг накануне от ран.
Плоти отведали крысы,
Душу впитала зима.
За полстолетия – лысым
Стал он и выжил с ума.
Лаял, что пёс, вечерами,
Бранью на Бога кричал,
Гневно пророчил охране:
– Быть вам дровами в печах!
Как же чудовищно слушать
Деда…
– Смотри, не задень!
Ткнулся в соседову тушу
Сашка в тот памятный день,
Вышел когда на свободу
Тощий, чумазый, больной.
Запахи гнили и пота
Выросли Солнца копной.
Смерти желал, да спасенье
В кителе далось ему:
Прибыл полковник Арсеньев,
И распустили тюрьму.
Царская милость – депеша:
Воля, откуда не ждал.
Но ненавистен поевший
Жизни его феодал.
Воля-то всё ж с оговоркой:
С острова выезд – запрет.
Камни таскай на закорках
До окончания лет.
Хоть исхудал не на шутку
В каторге парня каркас,
Сам он проклятие жутко
Лютое в сердце припас.
Бросил во ярости жгучей:
(«Баста Руси королю.
Только представится случай,
Лично его застрелю!»)
(2020)
С влажной улицы, словно из лужи,
Заплывают людишки в Архив.
Вылез Юрка (инспектором служит),
Сигаретку «Кента» раскурив:
– О! Здорово.
– Здоров, коль не шутим.
Что ж такого ты, братка, достал?
Надоело. В расквашенной мути
Продираюсь четвёртый квартал.
– Так теперь и увидеться тяжко
С другом школьным? – смеётся в усы. –
Знаю-знаю, чем ваша шарашка
Промышляет. Уловки лисы
Ты отбрось. Ведь меня не обманет
Волонтёрская пудра на глаз.
В непролазной торчишь глухомани
На черта? Расскажи-ка сейчас.
– Полоса наступила тугая.
В институте ужали бюджет.
На полях пацанам помогаю.
– Ох, кончай извиваться уже.
Неспроста ты, Серёжа, в разъездах
По раскопам забыл про друзей.
Я-то понял, чай, тоже не бездарь:
Всё на рынок пойдёт, не в музей.
– И чего? Не пытайся топтаться
Мне на совести. Благо, чиста.
Нас не будет, и кто ж без дотаций
Станет шарить по волчьим местам?
Государству – какая наука?
Что ему старина и мораль?
Пуще делай под нефть акведуков
Да извилины быдлу марай!
– К чёрту, Сега, давай без политик.
Погляди, откопал я вчера.
Лёг в могилу один паралитик,
По наследству его мишура
К нам в архив перешла. Большей частью
То собрание – скука и дрянь.
Но потребует, чую, участья
Твоего эта старая ткань.
(Достаёт из-за пазухи папку,
В ней немало – полсотни листов:
В ламинате какие-то тряпки,
Текст корявый, почти без пустот.)
– Верить ежели груде пометок,
Что с коллекцией всплыли на свет,
Список этот – не то чтобы редок,
Уникален в своём существе.
Был он вывезен с края России.
Соловецкий (слыхал?) монастырь.
Накарябал писец слабосильный.
Присмотрись – закачается штырь.
Ты, браток, погоди улыбаться,
То – не лажа, которой полно.
Вот: хранилища книжного наций
Отпечатком блестит полотно.
В Ленинграда читальные залы
Поезжай-ка без лишних ушей.
Там знакомый сидит обдирала,
Может, скажет чего посвежей.
Обратишься к Петру Кораблёву,
Если что, говори, от меня.
Повезёт, помяни моё слово,
Прекратишь по курганам гонять,
По некрополям с древней заразой
Отирать ядовитую слизь…
Коли столько зацапаешь разом,
Чтоб хватило на целую жизнь.
Отправляйся уверенней в путь.
Обо мне же потом – не забудь!
(҂ЗРѯА)
Воздухом генварь морозным давит.
Минуло недавно Рожество.
Косит сопостатов холодами
Да литым ядром из наших створ.
Во году семь тыщ сто шести пятом
Ереси прислали из Москвы:
Наново Устав перепечатав,
Грянули антихриста послы.
Книжки те мы взяли, да поглубже
В дальнюю палату заперли.
Береги, Всевышний, наши души
От посланцев проклятой земли.
Так же всё по-прежнему справляли,
Бил челом уставщик наш царю,
Дабы во покое оставляли
Церковь православную свою.
Лет почти на десять позабылось.
Никон окаянный не дремал,
Из Москвы прислал на нашу милость
Осипа, что духом очень мал.
Не прогнали. Кормится Иосиф.
Токмо никому он не указ.
Змием по обители елозит,
В ереси утягивая нас.
Видимо, не понял по-хорошей:
Думал, християне – дураки.
Выкинули с первою порошей,
Чтоб его тут не было ноги.
Мы же – не зверьё. По ихней моде,
По наказу бесовых Европ,
Сволочи толпой поганой ходют
Вешать непокорных за ребро.
В срубах запирают на съеденье
Едкого горючего огня.
Чают умножать свои владенья,
Земли монастырские отняв.
Наперво отпор им учинили
Соловки, понеже с нами Русь.
Сатанинской выступили силе
Вперекор. И я того боюсь.
Год ужо осьмой томимся люто
В Иродовом полчище стрельцов.
Кормимся от рук чеснаго люда
Мы числом порядка пятисот.
Ворогов без малого две тыщи
Натащил Мещеринов-главарь.
День и нощь у стен волками рыщут,
Хоть и бьём исправно эту тварь.
Сами претерпели мы немало.
Всю округу выжегли дотла.
Паства к лихоимцам тем попала –
Тяжескою смертью полегла.
Да оприч того вчера Геронтий –
Писарь наш, а ноне казначей –
Говорил:
– Беда на горизонте.
Станет монастырь, не знаю чей.
Было нонче, братья, мне виденье:
Вороги кругом, кнуты и стон…
Близится великое смятенье,
Ждут теперь и нас на свете том.
А потом меня с Иларионом –
Тех, что покрепчай из писарей –
Тихо кликнул:
– Вон, гляди, за домом,
Сундучок хватайте поскорей.
В нём лежит грузов – пудов за десять.
Тяжеленный. Сразу я смекнул,
Что ж это так много может весить.
Не иначе, прятали казну.
К северу мы шли от Белой башни
Пряменько до мельнишной стены,
Не успел погаснуть день вчерашний,
С тайною груза погребены.
На себя Геронтий непохожий:
Плачет да трепещет, словно лист.
Летопись сию, ко славе Божей,
Вёл чернец смиренный Феоктист.
(2020)
Колыхается груда плацкартных,
Будто шарф на драконьей груди.
Авангард мощностей миллиардных
Закипает. Несётся. Гудит!
Сторонись-ка любой, кто поближе,
Чтоб с собою тебя не унёс!
То – стальная артерия брызжет
Интенсивностью сотен колёс.
Мчит на запад Колосс небывалый,
Обнажив подбородок тугой,
И глотает бетонные шпалы
Моментально одну за другой.
Пробирает такой до мурашек,
Если рядом с тобой пролетит.
Электричества вязкая сажа
Утоляет его аппетит.
Нет на свете, кого не возили,
Не грузили на полочку в нём.
Кто способен тягаться по силе
С извергающем искры конём?
А внутри разъярённой машины
Преспокойный журчит сквознячок.
В заряжённые чаем кувшины
Кипяток из титана течёт.
От простёртых ножищ по проходу
Уклоняюсь, как только могу.
Из посуды не выплескать воду
Я хочу и, детей на бегу
Норовя перешагивать нежно,
До скамейки скорей доберусь.
За окном, словно бледный подснежник,
Из-под снега вздымается Русь.
Добавляется зелени малость
С каждым городом, с каждой верстой.
Тень зимы за Казанью осталась –
Холодов пережиток пустой.
Едешь в Азию – путь одинаков:
Полумгла да тайга сплошняком,
Деревеньки, проезды без знаков
Тут стояли веков испокон.
Но царапают глаз ежечасно
Нам постройки тридцатых годов.
Крепко сбито. Чай, смерть не напрасно
Миллионы сгребала в подол.
От Транссиба наверх, как травинки,
В север карты растут тупики.
Почву греют советской глубинки
Человечьего мяса куски.
Доставляли десятками тысяч
Непокрытой телегой в мороз,
Чтоб на тундре посёлочек высечь
И попадать им там же вразброс.
Мы подняли на этом компосте
Города и дороги свои.
До сих пор не зарытые кости
Вдоль забытой лежат колеи.
Незнакомые – тесно, в обнимку.
В ночь полярную тихо скулят.
Тех людей не собрать по крупинкам.
И отводим бессовестно взгляд.
То ли дело – поездка на запад:
Что ни день – уникальный пейзаж,
На платформах заманчивый запах,
И живот пробуждается наш.
Белозёмы сменяет суглинок,
Тополь вверх рукава задерёт.
Доброй рожей, как в прежних былинах,
Затаращится с улиц народ.
Нос широк, подбородок массивен
В колорите рябого лица.
Опьяняя, Большая Россия
Здесь ладонью сжимает сердца.
Переливы родных декораций
Растолкают меж рёбер мечту
Я на поезде выехать, братцы,
Самолёту всегда предпочту.
(1881)
Лодочку море у пристани
Мнёт ледяным языком.
(«Смоюсь отседова. Выстою».) –
Мнится Кривому тайком.
Глушится злоба затравленной
В тяжкой работе душой.
С Анзера был переправлен он
На Соловецкий Большой.
Легше нагрузка не сделана:
Те же каменья таскать.
Из моря вырвана Белого
Крупных булыжников кладь.
(«Нынче харчи подостойнее,
Нежели в клетке гнилой.
Руки лишь высохли. Больно мне!
Будто терзают пилой.
Дни, как минуты, промелькивать
Стали на воле-то, глядь.
Главное, доброй идейкою
Сердце своё укреплять».)
Раньше мечтал до столицы он
Ночью уйти по воде,
Встать пред царя колесницею,
Сжавши взрывной самодел.
Парень в рубахе поношенной
Сашку с собой не позвал.
Бомба под ноженьки брошена
И порвала наповал
Рыхлое мясо монаршее.
Юных убийц озорство
С мартовской снежною кашею
Кровь размешало его.
(«Разве ж чего переменится?
Разве же всех перебьёшь?
Не растрясёт их поленницу
Наша кандальная вошь.
Годики. Годы текучие.
Вот уж за тридцать шагнул.
Видно, напрасно я мучаю
Выступы собственных скул.
Выгребла в серости севера
Жизнь. А какая была!
Радость, которая верила,
Воли златая стрела!
Земли твои полуночные,
Русь, обглодали меня.
Скрыт под болотными кочками
Храм молодого огня.
Рухну на волны студёные!
Соли тяжёлой хлебну!
С глаза оплывшего сдёрну я
Чёрную эту страну!»)
Прыгнул. Там мелко и холодно.
Вылез. Ревел на камнях.
Душу расквасило молотом,
Тела почти не помяв.
(2020)
Отдышавшись, впихнулся состав
На перрон Долгоруковской дачи.
Я, от качки ничуть не устав,
С Кораблёвым спешу посудачить.
Город северный. Серый. Сырой.
Ты не мил мне с прошедшей поездки:
Милицейской малой конурой,
И дубинкой до ужаса хлесткой,
И покинутым наспех добром,
И посулом: «Ещё попадись нам!»
Закатать обещался в гудрон
Лейтенантишка с обликом лисьим.
Чушь всё это. Чай, время не то.
Непонятки решают цивильней.
Не покрошат уже в решето,
Не в почёте утюг и напильник.
Благороднее стала страна:
Чем с простреленным трупом копаться,
Бросят в сумку полграмма говна
И ухлопают лет на пятнадцать.
За четыре-то года, поди,
Позабыли меня иль подохли.
Пусть боятся ментов-воротил
По домам мягкотелые рохли.
Мы ж хватать не устанем своё.
Малодушье для нас – святотатство,
Коль везение в руки суёт
Только смелым такие богатства.
Долго здесь мельтешить ни к чему,
И сегодня же надо свалить мне.
Я не то что б боялся в тюрьму,
Но на воле – оно посолидней.
Черви в брюхе ползут сообща
Трёхсотлетнего старца седого,
Брызжут людом три крупных прыща:
Станций Спасской, Сенной и Садовой.
Чрево Питера. Помнится, ты
Заставляло других ужаснуться.
Край трущоб, воровской бедноты
И публичных, под смех, экзекуций.
Дух холерный доселе хранит
Твой обсыпанный сеном пергамен.
Литры крови, ушедшей в гранит,
Недовольно гудят под ногами.
Заплетаются в сердце моём
Узелками голодные кобры.
С головою сойти в водоём
Понуждает сей город недобрый.
И не вижу спасенья нигде,
Хоть лицо, как сапог, безразлично.
На предчувствии мрачном желтел
Наплевательства вечный горчичник.
На Садовой квадраты домов –
Коробки метража небольшого.
Вроде сухо, а насквозь промок,
Словно в реку упавший мышонок.
Всё пропитано прелым душком.
Шьёт чахотку весна-ворожея.
Но привычка хожденья пешком
С детства делала дни посвежее.
Из Апраксинских лавок едой
Потянуло, волнуя желудок.
Я не буду. Пока занятой.
И опаздывать в срок не люблю так.
Маской вычурной смотрят дворцы
На фундаменте костном покоясь:
Родовитые жили дельцы,
В человеческом фарше – по пояс.
Ближе к Невскому – книжный квартал.
Дом Крылова стоит – чистоплотен.
К Кораблёву. Надеюсь, застал.
И укрылся во рту подворотен.
(1900)
Шестиугольнички скоблят колёсики
Крытой коляски, летящей по ним.
Сашку занятия в Питер забросили.
Стал седовлас и усат, как налим.
Первое время мешки перетаскивал,
С Анзера-острова вышел когда.
Камни, песок... Нелегко да неласково
Каторжной жизни бежали года.
Дале – нелегче. Работал на мельнице.
Делал замес, утопавши в поту.
Верил, несладкие хлопоты сменятся,
И волдыри на ладонях пройдут.
Лет за тринадцать желанья таённые
Очередного сгубили царя.
Но на столицу с балами-приёмами
Было плевать, вчистоту говоря.
Сашка сегодня – не сана монашьего
И не в колодках – большое лицо
С грамотой вольной за мельника старшего,
Кормит хлебами святейших отцов.
Только сюда устремленье – не то его
Приволочило на тройке гнедой,
Коль закрома, что коровы-недоены:
Церковь не знает проблемы с едой.
Едет коляска по Невскому резвенько,
Архитектурами радуя глаз.
(«Ента тебе не кусты с перелесками!
Лучше любых пирогов да колбас.
К вечеру ж будет (вернусь непременно я)
Всё электрическим светом гореть.
Прячут огонь проводочки бесценные –
Пользу несёт колокольная медь.
Вот, где диковинка. Вот оно Таинство!
Жрёт лошадей Паровой Геркулес.
Скоро, ребятки, земля зашатается –
Пяткой великою топнет Прогресс!»)
По сторонам ухмыльнётся – любуется
Сашка, зарывшись по горло в пальто.
В умной столице – умнейшая улица:
Свыше десятка тут книжных складов.
Вся мостовая – торцы деревянные,
Будто подушка для тяжких карет.
Зрак стариковский следит за изъянами,
Оных в округе, как видится, нет.
Кони дорогу уверенно мерили,
Крепким копытом по древу шурша.
Библиотека Российской Империи
Рядом совсем – зачесалась душа.
Домики – чудо: высокие, ровные.
Где-то четыре, где – пять этажей.
То – не избёнки с корявыми брёвнами,
Запорошённые снежным драже.
Аничков мост. Бронзомордые лошади,
Перед прохожими встав на дыбы,
И удивляли, и сердце тревожили.
Рот отворяешь, себя позабыв.
Слева дворец с Театральною площадью:
Аничков – в честь дорогого моста.
Округ него стены толстые взрощены
От террористов, поди, неспроста.
Вот обиталища библиотечные
Шепчутся жабрами тысяч томов,
Пыльные залы полны человечками.
Мельник с пакетом, в пакете – письмо.
В руки попали порой прошлогоднею
Средь монастырской другой старины
Захоронённые листья исподние.
Были, кажись, никому не видны.
Дело секретное. Дело богатое.
Вдоволь порылся в земле по ночам,
Но обнаружить не смог, где припрятано
Злато. О том безъязыкий молчал.
В город поехал гишторию выпытать:
Что ж летописец – куды убежал?
Словно затычка какая-то выбита
Метким замахом скупого ножа.
(«Разбогатею. Поеду Европами
Жажду открытий свою утолять».)
И по бокам в предвкушении хлопая,
Чает приблизиться хоть бы на пядь.
(«Ежли у стенки, то к левому краешку.
Там-то оно посложней на подъём.
Эх, Феоктистушка, где же ты, заюшка?
Знали местечко вы только втроём.
Деда Геронтия вместе со прочими
Царские кончили в том же году.
Счёл на могилах, каменья ворочая,
А Феоктистовой – всё не найду.
Выжил неужто? Скользнул ли по-тихому?
Обосновался ль в далёких скитах?
Где ж схоронилась ты, хитрая выхухоль?
Помнят, наверно, архивы. Итак,
Этаки деньги пропить огроменные
Ты не сумел бы, уж как ни крутись.
Нету семьи у монахов. Вселенную
Не подкупил ли на вечную жизнь?»)
Думушки-думы, пущай с перерывами,
Мучили мельника день ото дня.
Под благовидной причиною вырулив
С острова, тотчас в Петрополь слинял.
Токмо осталась едина надеждонька:
Впиться зубами в семнадцатый век,
Ведает схимы наследство мятежное
Дом Императорских Библиотек.
(2020)
Слабо руку при встрече пожал.
Надо думать, к жестокости нрава.
– Может выйдем? Кругом сторожа…
Не потуда – во дворик, направо.
(Ну здоров же, одно что линкор.
Вот тебе и архивная крыса.
Плеч бугры, словно выступы гор,
Бородатый, но полностью лысый.)
– В прошлый раз вроде дал я понять,
Чтобы больше сюда ни ногою.
Тут изрядно тиранят меня
Недоверием, будто изгоя.
Щас по допуску сделано всё,
И в начальстве – суровые люди.
Раньше – побоку нам: «Унесёт
Кто бумажку – пускай, не убудет».
А сейчас – не закроют глаза
И за кражу кошмарят сроками.
Мне втихую неделю назад
Подобру уходить намекали.
– Успокойся. Другой интерес:
Не боись, не придётся серчать им.
Посмотри-ка. Секунду. Вот здесь.
И отмечено вашей печатью.
Что имеется, выведай, а?
Мне любая сгодилась бы кроха.
Юрку Крякина помнишь, жлоба?
О тебе отзывался неплохо.
– А чего тут выведывать, дядь?
Всё и так – откровеннее нету.
По клейму – век двадцатый, видать,
Не советских ещё кабинетов:
В нулевых ли, в десятых… Тогда
Эта ветошь в архивы попала.
Про последние дни накидал
Там чернец, угодивший в опалу.
Нарисован отчётливо год:
Одна тыща шестьсот сем-шестой он,
Коль на нашенский лад перевод.
В том же месяце вынули с боем
Всю их братию. Но до того
Десять лет продержались недурно.
Если золото ищешь, то – вон,
Можешь бросить в ближайшую урну.
– Погоди-ка!
– А что тут годить?
Низ листа разобрать не способен?
«Феоктист» – замечательный тип,
Перебежчик, убивший пять сотен.
Ты с историей нашей знаком?
– Ну, поведай, уже не спешу я…
– О предателе или о ком?
Ладно, выслушай быль небольшую:
От восстанья назад отмотай
Тридцать лет и вдобавок три года,
В Соловецкий пришёл ходатай –
Мужичишка, был Мининым сроду,
По-простому Никиткою слыв,
И постригся под именем Никон.
Из хороших взойдя перспектив,
Старцу местному – мил ученик он.
С ним на Анзере жил, управлял
В том скиту по хозяйственной части,
Укреплял в литургиях вокал,
Но поссорились вдруг в одночасье.
Правды впрочем уже не сыскать.
Понимаешь ли, после раскола
Две легенды взвалила в тетрадь
Личной паствы духовная школа.
Коль по первой, то Никон – Цербер,
К накопителям стал беспощаден,
Только что ж он три года терпел,
Не берётся сказать завещатель.
По второй, по раскольничьей бишь,
Старец змея узрел на загривке
У Никитки и выкрикнул: «Кыш!»
Так конец положило побывке
Приведенье. Никиту – долой.
У меня чудеса – не в приоре.
Но что выскочил Минин стрелой,
Это вроде никто не оспорил.
А тринадцать годочков спустя
Он в Москве – окружённый почётом,
Патриаршьи одежды блестят.
И реформы теперь изречёт он.
И разделится церковь с тех пор.
И в нарочно воздвигнутых избах
Русским людом растопят костёр
Фанатизма, лишённого смысла.
Соловки – не сарай, цитадель.
Там припасов одних – на полвека.
Не просверлит стрелецкая дрель
Многотонные стены ковчега.
Было дело, сбегали, боясь
Гнева царского, слабые волей.
Феоктист – натуральная мразь,
Ход секретный солдатам спроворил.
Ворвались, и тогда началось:
Из полтыщи осталось пятнадцать.
В лёд… В огонь… Между рёбрами – гвоздь…
Не устали стрельцы изгаляться
Над монахами. Кто уцелел,
По тюремным мешкам рассовали.
Тяжелей, чем в железной петле,
В беспросветье могильной вуали.
Острова не признали реформ
Раньше всех и стояли так долго.
Двести лет несмолкаемый шторм
И Сибирь кочевряжил, и Волгу.
Нам сейчас не до блажи пустой,
Мчится дальше народ невезучий.
Разве только, как ты – занятой,
Чтобы выхлопать золота кучу,
Роет дряхлую вновь старину.
Я в порыве таком меркантильном
Потому-то не вижу вину
И порой помогаю посильно.
Ближе к сути, ведь твой писарёк
Не случайно метнулся наружу,
На свирепую гибель обрёк
Бастионом прикрывшихся служек.
Я уверен, что план он имел –
Заграбастать деньжонок на старость.
Не копайся ты в этом дерьме,
Там уже ничего не осталось.
– Вне сомнений, затейливый трюк…
Но, пожалуй, махну – посмотрю.
(1900)
Хлопнув дверьми, недовольно на улицу
Выскочил Сашка и воздух глотал.
Дёргая глазом единственным, хмурится.
Эдак вышагивал целый квартал.
Остановился внезапно, как вкопанный,
Плюнул в сердцах и пошёл к лошадям.
(«Что ж, попрощайся с Дворцами-Европами.
Еду домой, ни черта не найдя».)
Взяв монастырь, покуражились вволюшку
Царские люди кровавой чумой:
За сухари, за солёную корюшку,
Зубы с которых теряли зимой.
А Феоктиста пленили со прочими
(Был де резоном какой-то донос)
И утащили на родину отчую
С полной спиною кровавых полос.
(«Значит, служилые как-то пронюхали,
Что за секрет у монашка в уме.
Тот, наглотавшись плетей с оплеухами
Али годков девятнадцать в тюрьме
Вытерпев, выдал местечко заветное.
Где ж его письма?
Забыл!
Ну и пусть…»)
Кони бегут с монастырской каретою
С плит городских на грунтовую Русь.
В грудь затесалась истома невиданна,
Даже в плену так ехидно не жгло.
Толь это старость с былыми обидами,
Толи ещё не пойми что нашло.
(«Знать бы, что точно надежда потеряна,
Что конфискована ценная кладь!
Что до скончания века с тетерями
Сонными буду в скиту куковать».)
Рухнуло что-то… Пощёлкивать чётками
Принялся мельник, как в заводь упал.
Силясь кондицию выстроить чёткую
Между трясущихся дум-прилипал.
(«Всё ж таки клад тот – не прыщик малюсенький.
Ежели вырыт, оставил бы след».)
Щёлкали. Щёлкали. Щёлкали бусинки.
(«Взята церковна казна или нет?»)
Дома совсем ничего не заметили:
В пригоршню жадные мысли зажал.
А по ночам – за шальною монетою.
Почву щекочет лопаты кинжал.
Ближе к рассвету, когда ни единого
Глаза не встретишь, копает Сашок.
Выдох струится сквозь губы малиновы…
Двадцать годков…
(«Хорошо… Хорошо…»)
(1917)
Воли!
Жми кулаком пудовым!
Кровью
мажь войлок
народных
масс.
Глоткой слезливой
бойцы
и вдовы
во время иное
попомнят нас.
Много!
Разом!
Хотите, ребяты?
Вернее врага на штыки сажай!
Дать дёру не смогут,
как в девятьсот пятом.
Всё
без остатка
сожрёт
пожар!
Свобода в клетке
уснуть не даёт,
как злая блоха
скребётся в грудь впалую.
Достань же!
Выцарапай её!
С-под прежних дорог
словами рву шпалы я.
Погоня!
Такой ты ещё не видал!
Рискнёшь ли?
Метнуться
к великой развилке.
Там ждёт нас –
не мир,
не покой –
Металл.
Свернувший –
падёт
с пулевым в затылке.
Убогий.
Нищий.
Что чешешь ему?
Чем вызвать желаешь ухмылку беззубую?
Коль чёрствым копытом
жизни
мул
годами давил
точно в черепа ступу им.
Если век,
если много таких веков,
не веря уже
ни попу,
ни чёрту,
стряпала Русь
из детей – стариков,
но чаще варганила
сразу
мёртвых.
Ты!
Да, ты,
кто в шеренге идёт.
Отвечай,
не боись,
раз тебя мы спрашиваем.
Готов ли
бросить
родной
народ,
за грязную миску
с ячменной кашею?
Поворотиться
в сырой сарай?
Нырнуть покорно в узду башкою?
Не лучше ль разок
города замарать
пеплом и кровью
большого
боя?
Мы идём,
как приходят лучи на рассвете.
Как добрая пуля заходит в темя.
Мигрантов прирост ощутят на том свете,
лишь только поднимется
красный
кремень.
Кулаков,
крытых сдобой откормленных щёк,
чинуш,
монахов
и прочей швали,
всех,
не достали кого
ещё,
без исключенья,
возьмём,
завалим.
Желудки наши
с рожденья пусты,
их горькою правдой
заполнить.
Долго ли?
Хохочут крестьянам
в лицо
кресты
над Обью,
Днепром,
Ангарой
и Волгою.
Ложью щекочут
рабочих грудь,
хитрою выдумкой
слова
божьего.
А поглядите-ка,
если ткнуть
блеском штыка
прямо в волчью рожу им?
Наворотили за тыщу лет
хмурых дворцов
с золотыми цацками.
Ловко сработано.
Спору
нет.
Станут твердыни царей –
пролетарскими.
(2020)
На тончайших лучах загорая,
Притаились берёзки – седы.
Я в предместье полярного края,
Сером царстве холодной воды.
Не рискнёт показаться красивым
Лес, что на зиму снял мишуру.
Быстротечных ветров абразивы
Полируют сухую кору.
Покрываются зеленью хрупкой
Деревца, летний свет восхвалив.
Здесь земли худосочная губка
Беломорский впитала прилив.
К морю этому тысячи тачек
Уползали, каменья влача,
Поспевая за глупой задачей
Из-под щёток-усов палача.
Гибли просто: свернувшись в калачик
И спиной примыкая к спине.
Целый город народа потрачен,
Разбазарен в губительном сне.
Из Онежского в Белое въехать
Ты сумеешь, да только никто
Не поехал. Видать, на потеху
Растянулся сей адский питон.
По бараку – дрянные пожитки
Перепуганный треплет сквозняк.
У котлов с отвратительно жидким
Не стихает людская возня.
За баланду подскакивать рано
Дрессирован, что шавка, мужик.
Нет для узников башенных кранов:
На лопатки валун положи!
И до смерти, похоже, не сложат
Валуны, не расправят горбы.
Волочётся двуногая лошадь
Под безумные звуки трубы.
Век двадцатый. Уверенно встала
На стезю Вавилона страна.
А повыше на карте – устало
Коченеют останки СЛОН’а.
Стройки века. Еда по талонам.
Ради влажного хлеба – худей!
Животом в миллионы галлонов
Поглощали каналы людей.
И спешили в труху разжевать их
На потребу Толстухе-Москве.
Тут невестою в свадебном платье –
Маска Смерти в своём торжестве.
Скал клычища вгрызаются в хрупких,
Подгоняемых дулом в висок.
Цель огромной стальной мясорубки –
Выжимать человеческий сок.
Но смолкают, чем северней, горны:
Низкий градус движенья не даст.
Непроглядно, безвылазно чёрной
Крышкой гроба смыкается наст.
И шагает сквозь Белого воды
В Соловецкий шальная метель.
Назначенья особого (вот он!)
Лагерей трудовых колыбель.
(1927)
– Не надо, Иванушка, плакать,
Коль выпали дни – нелегки.
Дано нам великое благо:
Поедем с тобой в Соловки,
Где море студёное лижет
Немеркнущий веры оплот.
Поселимся к Богу поближе,
И скоро меня призовёт
К Себе, а твоей-то не знаю
Судьбы. Провиденья Рука
Спасёт ли в том северном крае?
Ну всё. Подсади старика.
Залезли в телячий вагончик
На дальнем пути запасном.
Текут километры. Грохочет
Железо. И кажутся сном
Луга да тепло Подмосковья,
Оставшись давно позади.
Морскою усеянный солью
Паром.
– Не топчись, заходи!
Был жалкого Ваня строенья,
По возрасту – нет двадцати.
С собою: Псалтирь для моленья,
Раскольничий крест на груди.
А старцу – почти девяносто.
Зефирий спокоен, как вол.
Страшно преступление – просто
На сделку с ЧК не пошёл.
Но шли же другие охотно!
И выжили.
– Бог им судья.
Не сделайся, Ваня, животным,
Чтоб с миром покоился я.
– Вам, дедушка, рано об этом.
Не выдаст Господь, сбережёт.
Охранник-то наш с пистолетом
Уснул вон.
– Ах, как же свежо…
Не слышит, по ходу, Зефирий.
– Я, знаешь, смирился в душе.
Мне туфли, что тяжкие гири.
Сбегу я. Но к Богу уже.
Тебе ж запрещать не намерен.
Да только меня не оставь:
Схоронишь и красного зверя
Спасайся, во Имя Христа.
Стёкла гнёт,
Ставни с петель
Буйно рвёт.
Час заутрени пасхальной,
Звон далёкий, звон печальный,
Глухота и чернота.
Только ветер, гость нахальный,
Потрясает ворота.
За окном черно и пусто,
Ночь полна шагов и хруста,
Там река ломает лёд,
Там меня невеста ждёт…
Как мне скинуть злую дрёму,
Как мне гостя отогнать?
Как мне милую — чужому,
Проклятому не отдать?
Как не бросить всё на свете,
Не отчаяться во всём,
Если в гости ходит ветер,
Только дикий чёрный ветер,
Сотрясающий мой дом?
Что ж ты, ветер,
Стёкла гнёшь?
Ставни с петель
Дико рвёшь?
Александр Блок
22 марта 1916
(2020)
Растрепались в окладе окна
Аполлона горячие пряди.
Комнатёнка, убранством она
Отличается ярким.
– В поряде…
Дверь открылась. Заходит монах,
На монаха совсем не похожий:
Гладко выбрит, в широких штанах,
Два десятка веснушек на коже,
Переносицу чешут очки:
– Добрый день. По каким же работам?
– По раскопкам, на месяц почти.
– Документик имеется?
– Вот он.
(Ну ещё б! Документов полно!
То электрик, то видный профессор,
А сейчас – из гражданских чинов,
С аттестатом музейным – для веса.)
– Я на поиски старых костей
Предписанием мэра отправлен.
Инструментов и прочих страстей
Со времён государственной травли.
Скоро будет у нас возведён
Зал на тему «ГУЛАГ’а столетье».
Исчисленье с той даты ведём,
Как запущен в году двадцать третьем
Соловецкий Особый.
– Всё так.
Переделан на радость Советам
Монастырь в арестантский барак.
Хорошо, не развален при этом.
Поруганию предан, увы:
Купола обеднели крестами,
Свято место лишили главы,
Лишь немногих монахов оставив,
Кто в артелях еду добывал:
Рыбу жирную, зайцев, оленей.
Поглощала продукты Москва
Интенсивно, что в печку – поленья.
Ну а сами – ячмень да вода,
А в закуску – на торфе работу.
Одолеть не сумела беда:
Ясным светом в любую погоду,
Православный сверкнёт Ватикан –
Монолит окрылённого духа.
Постоянно, на зависть врагам,
Процветал, презирая разруху.
Супротив боевых кораблей
Он стоял в девятнадцатом веке:
Свыше тысячи ядер – в кремле,
Ни единого нет – в человеке.
Острова, не доставив потерь,
Флот покинул тогда во смятеньи.
Так ответьте же, друг мой, теперь,
Не Господне ли то Провиденье?
– Да, согласен. Господь вам послал
Капитал и талантливых зодчих.
А вон там, – указав на подвал. –
Что за штука такая грохочет?
– Реставрацию братья ведут
Водоводных для мельни каналов.
Лет пятьсот как построены тут.
Дефицита обитель не знала
Ни в еде, ни в воде питьевой,
Ни в бочонках душистого кваса.
Отвечали подчас головой
Кто за ересь на муки помазан.
Здесь ещё до чекистов была
Понадёжнее всякой темница.
Не тюрьма – натурально скала,
Где невинный умел повиниться.
Казематы, мешки под землёй,
Раз в неделю – еда на верёвке.
Под одёжкой – акриды змеёй
В сорок ног извиваются ловко.
Даже Разина Стеньки бойцы
Местных злаков похлёбку лакали.
Дети, внуки, деды и отцы
Под фундамент ложились веками.
Там раскольник, бунтарь и колдун…
Враг царя и, наверно, народа,
Потерявшись в таёжном скиту,
Забывался во тьме несвободы.
В этом плане советская власть
Далеко не ушла от традиций,
Истребляя священников всласть
На плацдарме былых инквизиций.
Настоятелей плетью согнав
По клетушкам, душили жестоко.
Староверов гласит сторона,
Мол от Бога то: Око за Око.
Вы простите крамолу мою.
– Ничего. Я широкого взгляда.
Ух, спасибо. Пойду посную
Во дворе.
– Может, что-нибудь надо?
Обусловимся, хлам раздавать
Из коллекции нашей – не в силах.
Но скрывает промозглая хладь
Артефакты. Ландшафт схоронил их.
(Разумеется. Вот бы сюда
Я поехал, не будь тут богато.
Порыбачу. Надеюсь, уда
Извлечёт монастырское злато!)
– Вы про мельничный что-то канал
Говорили.
– Сейчас на ремонте.
А саму-то её из окна
Всю видать. О себе не трезвоньте.
Если землю задумали рыть,
То в потёмках: с утра или ночью.
У туристов – неслыханна прыть.
Как насмотрятся, каждый захочет.
Я и Вам разрешенье даю
По протекции Вашего мэра.
– Не волнуйтесь, работу мою
Не поймут. Притворюсь землемером.
Ого. Я тут, оказывается, не один. Блоку, кстати, намедни 140 лет стукнуло.
(1927)
– Вы мерьте такую, ребяты,
Чтоб трупов под сотню вогнать!
Незрячим уставился взглядом
Ивашка на водную гладь.
Тащились томительно долго.
Скрип баржи… Кругом тишина.
Зефирий похрапывал. В щёлку
Крупицы роняла волна.
И вдруг – воспалённою глоткой
Взревел исправительный СЛОН.
Из криков отчаянья соткан
Советской души Вавилон.
В объятьях приземистых сопок
Пустила шарманку страна,
Где тысячи гибли бок о бок,
Жестокости бездну познав.
Костлявым сплеталися гуртом
В колонны, светало едва.
Приказы на грани абсурда:
Кресты порубить на дрова,
Считать проносящихся чаек,
Таскаться с еловым бревном
По кругу, а рядом – начальник
Бьёт так, что мозги ходуном.
Бежали, заместо кобылы,
В повозке, валились потом
В болото с тоскою постылой,
Как на воду хлипкий понтон.
Да только по тем переправам
К свершеньям большим не пройти,
К смердящим телами канавам
Проложены эти пути.
С баржи – в океан по колено
Выпрыгивать палки велят.
Средь брани и запаха тлена
Команда: построиться в ряд.
Один старичок, вроде Прохор,
За сердце схватившись, присел.
Свинцовым сверкнуло горохом,
И сразу взбодрилися все.
Приезжим – радушная баня!
Раздев, к щелочному ведру
Смеющийся банщик поманит,
Окатит.
– Ну как, по нутру?
Другой – толстомясый ворюга
Дубинкою жара придаст.
– Пошёл!
Полуголым – на вьюгу
Летит арестантский балласт.
Не стригли, не выдали робу,
Загнали в бараки скорей.
То – первые точки на пробу
На атласе концлагерей,
Что вырастут в язвы ГУЛАГ’а,
Питая громадный Союз.
– Не надо, Иванушка, плакать.
От Бога то. Зла не боюсь.
А Ванька боялся и сильно,
Со всхлипом слезу проглотив.
Повеяло хладом могильным
От мути таких перспектив.
Кроваво-засохшие пятна
Ближайшая кажет кровать –
Умеют дубинами знатно,
Как здесь говорят, «дрыновать».
Соседи, измазаны в дёрне,
Заходят, взирая смурно.
– Простите, когда нас покормят?
Молчанье. Легли. Всё равно…
Кормить на халяву не станут.
Как лошадь не пашешь – не ешь.
И так, день за днём, неустанно
Оттягивать смерти рубеж.
А выдохся – грохнулся оземь.
Работай, живи, умирай…
Спускалась глубокая осень
В холодный болотистый край.
(2020)
Протоптался за двориком южным
С электронным устройством полдня.
Так и думал, что ехать не нужно!
Только потом насквозь провонял.
Вся добыча за несколько суток –
Золотая коронка на зуб.
В десять метров покрыл промежуток.
Если б было там что-то внизу,
То нашлось бы. Проклятая мельня!
Жерновами уже не жуёт.
Чёрт! Опять конопатый бездельник:
– Вечер добрый. Как Ваше жильё?
– Благодарен. В отеле чудесно.
Но в работу ударился я
С головою. Скажите-ка, местность
Не менялась ли сильно сия?
– Отчего ж, поменялась немного:
Прекратилась подача воды,
Угол рушился с юго-востока.
Починили. Потом под склады
Приспособили мельницу зеки.
А сейчас в ней – туристам показ.
Больше вроде в двадцатом-то веке
Изменений не вспомню у нас.
(Ну, конечно! Тюремные рожи
Даже мамонтов ели во льдах
С голодухи. Здесь, кажется, тоже
Каторжане порылись тогда.
Может, чаяли крестик злачёный,
Может, чашку какую найти.
Отыскали. Проели. «А чё нам?»
Иль к чекистам сундук угодил.)
– Не побрезгуйте добрым советом.
Вам бы лучше на Анзер попасть,
На Голгофу. Зимою и летом
Там земли ненасытная пасть
Поглощала в двадцатые лихо
Наших братьев: расстрелы, цинга,
Холода, эпидемия тифа
Да петля для ушедших в бега.
Заживёт ли огромная рана
На России? Господь, сохрани…
Рыболовы – южнее от храма,
Вам добраться помогут они.
Ладно. В отпуске не был который
Уж сезон. Почему бы и нет?
День – на Анзере. Вечер – на сборы.
И домой. До Свердловска билет
Застолблю послезавтрашним рейсом.
Рыжий зуб – сувенир хоть куда!
Манускрипт же – с собой, подтереться.
Видно, стоил такого труда.
Хорошо, что нет России.
Хорошо, что Бога нет.
Только желтая заря,
Только звезды ледяные,
Только миллионы лет.
Хорошо - что никого,
Хорошо - что ничего,
Так черно и так мертво,
Что мертвее быть не может
И чернее не бывать,
Что никто нам не поможет
И не надо помогать.
Георгий Иванов
(1928)
Во рту оставалось лишь восемь зубов,
Один – с золотою коронкой.
За ними – обрубок. Меж снежных клубов
Смеётся юродивый звонко.
Помешанный – мельником Сашкою был,
А раньше – Кривым по прозванью,
Покинув чертог разорённой избы,
Таращится в дырку: охранник
У склада с провизией мрачно стоит,
Вокруг озирается востро.
Ведь зек, хоть он контра, а хоть бытовик –
Бандит невысокого роста –
На пайке убогой, читай, не моргнёт,
Убьёт, чтоб насытиться вволю.
Подумаешь, день проработать конём,
Покормят – ещё недоволен!
Корявый не раз тут лошадкой бежал,
Запрягшись в крестьянские дроги.
С другими такими же, тяжко дыша,
До красной в глазах поволоки.
За месяцем – месяц, слагались в года
Бесплодные поиски клада.
Восстанье в семнадцатом. Чухнул тогда,
Что удочки сматывать надо.
Да жадность-паскуда ему не дала
Уйти. Даже деньги на это
Имелись. А здесь рисковал догола
Раздеться по воле Советов.
В двадцатом, прикрыли когда монастырь,
За Сашкой уже замечали
Безумства: на грунте чертил он кресты,
В потёмках бродил со свечами.
Потом – комиссары! И дома – тюрьма.
Тюрьма, это мало – свинарник.
Они и здорового выбьют с ума
Умеючи. Ловкие парни!
Зажиточный в прошлом все кочки собрал –
Палитру лихих истязаний:
У дерева на ночь (кругом мошкара)
Привязан. Настоль закусали,
Что утром в бесчувствии в карцер тащить
Его приходилось, и снова
Колени не держат, и словно с пращи
Сустав перебит до основы.
Ты в карцере – стой! Шевелиться нельзя:
Посадят на узкие жерди,
Которые в задницу грани вонзят,
Мечтать заставляя о смерти.
Юнцы, как трава, опадали без слов,
А мельнику – семьдесят восемь.
Быть может, оно-то его и спасло
От гибели в конских полозьях.
Невзгоды копились во лбу горячо,
В кипящей бессмысленной сумме.
Сознание быстро терял старичок
И вскоре вконец обезумел.
Он верил, как в Бога, в удачу свою.
Чекисты тому – не помеха.
(«Найду, и тогда у меня запоют!»)
Хрипя, содрогался от смеха.
Однажды какой-то приезжий нахал
(«Мошенник дешёвого склада!»)
В кругу вертухаев руками махал:
– Монахи попрятали клады!
Комиссию дали составить ему,
Раскопки вести ежеденно.
Увидел то мельник и будто в дыму
Затрясся адовой геенны.
Но был проходимец наивен душой,
Сыскать не сумел ни монетки.
Нарыл лишь курганчик себе небольшой,
Куда уложил его редкий
На острове выстрел. Патрон – берегут.
Доселе не пуганы зайцы.
В упор исключительно пулями тут
По зекам дозволено бацать.
– Давай экономней! Их тыщ шестьдесят.
Свинец аккуратнее тратьте!
На острове нашем без казней – нельзя:
Уж нонче така демократья!
Охранник пинает ногою снежок,
Взгревая прозябшие ступни.
Сашок – позади.
(«Хорошо… Хорошо…»)
По шапке – возьми да и стукни!
На долбанный голод ему наплевать.
Там дворик за мельницей рядом!
Где ждёт, как звезда, как забытая мать,
Находки шальная награда.
Не вырубил. За ворот больно схватив,
Влечёт его сторож довольный,
Спешит исполнять ключевой норматив
К ступеням в подвал колокольни.
Брыкается мельник, одно что дурак,
А понял – запахло палёным.
Страдал он по жизни, но не было драк:
И нет на защиту силёнок.
Удар по зубам: отлетел золотой –
Расстался с последним богатством.
На лестницу в погреб с её теснотой
Воткнуло расстрельное братство.
И пулю вогнало в затылок с хлопком,
Которого Сашка не слышал.
И стало внезапно светло и легко…
Сбежались на свежее мыши.
А зек – не сбежался, пригнали троих:
Ступени большие отшоркать,
Не то набирается с этой крови
За сутки ледовая горка.
И Ваня, средь прочих, тела волочёт,
Молитвы шепча отрешённо.
За хлеб выполняет ужасный зачёт
Да после поделится с сонным
Зефирием. Тот уж не ходит совсем,
Хоть разумом чист и спокоен.
Одежду раздал и в затишье засел
Голгофских людских скотобоен.
(2020)
Проглотив суеты аскорбин
И принявшись за правое дело,
На Руси мы недолго скорбим,
Что народом земля оскудела.
Крошки прошлого. Их ли жалеть?
Если нынче другие досады.
Не смолкает тяжёлая плеть
Над веками запуганным стадом.
И сейчас под ногами шуршат
Черепа, будто битые вазы.
Человеческих душ черемша
Лезет ввысь, недоступная глазу.
Каждый стонет на свойский манер,
Завиваясь в спирали поклона.
Череда исправительных мер
Устремила к нулю миллионы.
Вся страна, словно мяса кусок,
Свежевзятый, сочащийся красным,
В чашке строгих Вселенских весов –
Лишь песок. Неужели напрасно
Год от года копила, жрала,
Обескровила досуха многих.
И бросались на топи – тела,
По которым слагали дороги.
Вот и здесь ощущается хруст
Раздражённый, медлительно-вязкий.
На людей поразительно густ
Котлован Соловецкой закваски.
Сотни лет не минуло с тех пор:
Мешанина холодная стыла
Из застреленных слепо в упор.
Друг на друге. В открытых могилах.
Возводить не давали креста.
Даже мёртвых – щипнуть побольнее.
Отозвались святые места
На безудержных норм ахинею:
Молодая берёза взошла,
Распахнув православные лапы
В крестной форме. То Божьи дела,
Либо здешний сумел кто состряпать
Эту притчу. Судить не берусь.
Коль не знаю, толмачить не буду.
Только хочет продрогшая Русь
Обогреться огарочком чуда.
Да и мне б не мешало оно.
Надоело копаться в порожнем.
Заводных неудач полотно
Разорвёт ли тщедушный безбожник,
Или вправду дурная рука
У меня непутёвого стала?
И осталось устать у станка,
По примеру чужих идеалов.
Погоди-ка! Неужто нашёл?
Это чувство давно я не ведал.
Заморочил очкастый пижон!
Повезёт, обернусь до обеда.
Кал какой-то
Нет ты
(1928)
У входа стоят тела.
Телам не нужны столы.
Так много зима взяла
Тифозных в свои валы.
Запружен Голгофский скит
Народом любых мастей.
Зефирий лежит, не спит.
На голом полу – постель.
На торсе – мешок несёт,
Три крупных дыры на нём:
Для рук, головы и всё.
Круг рёбер худых – гранён.
А Ваньки-то нет и нет.
Работник. Ему – развод.
Привет из далёких лет –
Встречать на ногах восход.
Но только не для молитв:
Начальству тебя – зачесть.
От холода грудь болит.
Там нет тридцать шесть и шесть.
Пришёл, притащил воды
Да несколько скудных крох.
– Дни, Ваня, твои млады,
А я-то совсем усох.
Похоже, настал черёд.
Тревогу с себя стряхни.
Здесь горько народ ревёт,
И слабым дают стрихнин.
Я, Вань, хорошо уйду,
Ведь грех о былом жалеть.
Коль вдоволь пожил в аду,
Будь рад, оставляя клеть.
Из праха навек вспорхнуть
Смоги без забот, легко.
Ни в трепете как-нибудь,
А быстрым, как свет, рывком.
О смерти тужить не смей.
Знать, выпал этап такой.
Но быть до скончанья дней
Твердыне Руси – благой.
Ты вспомни, у нас всегда,
Лишь взяли бразды цари,
В стране, что ни год – беда.
При Грозном – земля горит.
Дома, города – дотла.
Твой тёзка стращать умел,
Варить мужиков в котлах,
Суставы крошить, как мел.
По голоду смутных лет,
Делили когда престол,
Крестьян околела треть
И мясом легла на стол.
Тишайший не знал войны,
А норовом был горяч,
И тысячи – сожжены.
У срубов потел палач.
Потом – император Пётр,
Да Анна – в крови рука.
Душил нас немецкий гнёт,
Лицом в кипяток макал.
Срывали с людей носы
Живьём, что торчала кость.
Лупили до глаз косых
За грош – «правежом» звалось.
Сейчас-то ужасней чем?
Два раза убить нельзя.
Дорвалась до власти чернь –
Друг в друга клыки вонзят.
Ты в склоку не лезь, беги
От их бесовских хвостов.
В кармане родной тайги
Найдёшь для души простор.
И лучший по мне помин –
Улыбки твоей лучи.
Прощай…
Вот Иван – один.
Зефирий теперь – молчит.
Не вздумай лежать, старик!
Застынешь – вставай в притвор.
Здесь места и так – впритык.
Не роют могил – топор
Ломает об землю зуб.
Накопится тел – шутя,
Бросают с горы. Внизу
Их птицы пущай едят.
Взлетела одна из птиц –
Свободна, шумна, жива…
Для вольной души границ
Не свяжет небес канва.
Ок, спасибо за рецензию.
(2020)
Получается, всё ж не наврал!
Наш зануда в очках – не обманщик.
Только древний зарыт минерал
Для меня на три века пораньше.
Так легко собирался уйти!
С покорённо-опущенным носом.
Но спасибо всемирной сети –
Сберегла от ненужных расспросов.
Больше мельница-сволочь была
В девятнадцатом веке, в начале.
Из её (где зарыто) крыла –
Портомойню (бельишко мочалить)
Учредили, кирпич развалив.
В стороне я копался доселе.
Ух, Серёжа! Пока не пали.
Нам не время ещё для веселья.
Бумаженция больно стара.
За четыре-то сотни годочков
Археологи, стройки, ветра…
Южный двор до нутра разворочат.
Я спокоен. Но что же зудит
В животе, словно голода спазмы!
Просто верю: сундук впереди.
И старанья мои – не напрасны.
– Вы так быстро вернулись?
– Увы,
Отбываю, работы не сделав.
(Вот бы глаз православной братвы
Не прознал. Аж спина пропотела!)
– Позвонили из мэрии мне,
Торопились, как жлоб на пожаре!
Заночую и в утренней тьме,
К сожаленью, от вас уезжаю.
*
Так детектор шумит ошалело!
Полвторого. Не ведают сна.
Ходят мимо без всякого дела.
Любопытно! Прям рыбе – блесна.
Это ночь! И нормальные люди
По двору не елозят, а спят!
Успокойся. Чего тебе будет?
Ты – не заяц: с макушки до пят
Сотрясаться при шорохе каждом.
Как нести это чудо домой?
За находку – уж били однажды.
Но ведь мой сундучишка же. Мой!
Вот оно! Глубоко закатали.
В одного ковырять не с руки.
Металлических много деталей –
Стародавние скобы крепки.
А замка не навесили даже,
Будто верили – клад не найдут.
Крышка дёгтем прилипчивым мажет.
Ну-ка, ну-ка… А что у нас тут?
(1928)
Весны придыхание вновь
Влетает, волнуя немногих,
Как первая робкая кровь
Идёт в онемевшие ноги.
Народа доносится крик.
Труда ломового – поболе.
Увозят на злой материк
Паром мужиков – не на волю:
Дорогу в болоте мостить,
Пыхтеть, воевать с редколесьем.
Дерёт ветерок до кости,
Но Ване тот выезд полезен.
Нарядчику дал табака.
А утром заявится сменщик,
Которого впишет рука,
Число на дощечке поменьше
Одним заключённым – теперь,
Когда возвратятся с работы,
Конвой не заметит потерь.
И парень укусит свободы.
Вот утро. Нарядчик другой:
Весь в оспах, Ваньку незнакомый.
Не тот, что табачной рукой
Поможет сорваться до дому.
А тот? До сих пор не пришёл.
Болтают, в штабу накосячил.
Унылый рождает смешок
Бесплодность движений собачьих.
Ах, вон он. С разбитым лицом,
Ворочает еле ногою.
Не выдал, браток. Молодцом!
Сейчас аккуратнее вдвое
Быть надо. На взводе конвой.
Им кровь, что вино, человечья.
А новый (с рябой головой)
Считает людей на дощечке.
До Ваньки добрался, и вдруг
Запнулся на слове, неловок:
Его арестованный друг
Рванул под откос от винтовок.
Здесь в воздух не будут стрелять
И первым же выстрелом – валят.
Успеет ли вспомниться мать,
Иль дома уютные дали?
Сглотнул счетовод, отшагнув
В сторонку от гиблого места,
Где гром разорвал тишину
И ком убегавшего теста.
Плеснула начинка ручьём:
Желания, планы, заботы…
Лишь мясо. Сырое. Ничьё.
Вершина возможной свободы.
И что веселее всего:
Охрана, нарядчик, и Ваня –
То зеки. Железный Совок!
Ты напрочь рабов оболванил.
Не стой! Продолжается счёт.
Но, чудо, Ванёк не посчитан.
Пропущен. Чего же ещё –
В свидетельство Божьей защиты?
Не будет следов на снегу,
Не будет тревог по отбою,
Не будет и Вани.
(«Бегу.
И страх забираю с собою».)
*
Алеет по осени сочно
Большой Приполярный Урал.
Домишка конструкции прочной
Бочком из тайги выпирал.
Две девки и брат помоложе.
Им матушка машет с крыльца.
Но вот покрывается кожа
Румянцем при виде отца.
Хозяин выходит из чащи.
Высок, широка борода.
За пазухой рябчиков тащит,
Улыбчив, спокоен всегда,
Одет он удобно и просто,
Торжественен в сердце своём.
Но кровью пропитанный Остров
В покрове морщин затаён…
(1676)
Сияет глаз. А тело – в колесе,
Истерзано, размолото в суставах.
Вошли сквозь лаз. Почти убили всех.
Геронтий улыбается устало.
Успел. Не подвело его чутьё.
Божественному Слову – благодарен.
Спасённого не сыщет сволотьё –
Укрыто под землёй в надёжной таре.
Сундук пропитан хвойною смолой.
Сквозь дёготь не пройдут вода и черви.
Реликвия истории былой
В ладонь не попадёт ничтожной черни.
Погиб Иларион меж сторожей.
И тайны Феоктист уж не нарушит –
Сожгли язык. Геронтия душе
Дорога отворяется наружу.
Видение сошло на старика:
Бегут века. Сундук несокрушимый –
Нетронут. Приплывёт издалека
Юнец самодовольный за наживой.
Не ведает, но избран он давно:
Без малого назад четыре века.
Богато заживёт и заодно
Древнейшую найдёт библиотеку.
Где каждый манускрипт ценней златых,
Да мёртвых монастырских украшений.
Поймёт ли то, что гири суеты
Для глупых упадут петлёй на шею?
Я верю, что поймёт. Поймём мы все.
Простим врагов. Дадим свободу пленным.
И гостем на мгновение присев,
Взнесёмся к бесконечности Вселенных.
Смеётся старец. Ярость, боль, нужда –
Лишь тень на человеческой породе.
Он к Господу идёт. Он столько ждал.
Во звёздном уносясь круговороте.
16-03 – 16-05-2020
Тебе спасибо, анончик
Чёрная плесень везде,
Где бы рукой ни потрогал.
Годы стоим на кресте,
Так и не выбрав дорогу.
Замер. Но вроде бы жив.
Хватит и этого. Ладно.
Старой Удачи пажи
К ней не допустят бесплатно.
И не твоя ли вина –
Куль бесполезного тела,
Фатуму гимн простонав,
Шага к свободе не сделал.
Срок завершается. Лёг,
Не совершив эволюций.
Видно, безжалостный Бог
Нам не позволил проснуться.
07-08-2020
Где молотом Светило сокрушит
Безкепочных. Шипят, подобно змеям,
Тяжёлые машины без души.
Алтарь грузовика железнобокий
Покоится в тени торговых створ.
Бетоном заблокированы боги.
Да ладно. Это, братцы, перебор.
Выплёвывая пар гнетущей ртути,
Я истине своей не изменю.
Район не разъярён, он просто шутит
И радуется солнечному дню.
На головы бесстрашных понапрасну
Наброшен мироздания аркан,
Здесь будущее светлое подвластно
Уверенно ступающим шагам.
Лучей тоталитарных переливы
Пленяют, но настроя не собью,
Желанием хлебнуть немного пива
Загладив дисгармонию мою.
Теперь не привлеку жару к ответу,
Звезды употребляя витамин.
Чего ж ещё землянам ждать от лета,
Помимо докрасна нагретых мин.
05-08-2020
В серой чреде вещей
Коркой застыл мышьяк,
Пыл покидает щель
Звонкой кишки ружья,
Срубит (нарочно груб)
Перегородки дней,
И остаётся труп –
Полной Луны бледней.
Так не гниёт, лежит:
Держат его врачи.
Только внутри души
Не услыхать. Молчит.
Год в тишине прошёл.
Духа под кожей нет.
С мясом живёт мешок
Много бесплодных лет.
05-08-2020
Волос расчешет Заря,
Встав над Землёй задубевшей.
В дальней тайге, говорят,
Людом питается Леший.
Звери, погибель проспав,
Пикнуть стесняются даже.
Редко пустая изба
Чёрные рёбра покажет.
Призраком носится речь
Ветра, стеная негромко.
Может веками стеречь
Сивая древность потомка.
А подберёте ключи,
Вскроете эти пенаты –
Глядя в глаза, промолчит
В алом платочке заката.
04-08-2020
Маленькие люди.
В мир неидеальный
Ломится извне,
Будто чёрный ворон,
Полигамный Путин –
Выебать морально
Каждого в стране,
В СМИ подкинуть грязи,
Бомбами побряцать,
Высушить в сортире
Ядерным дождём…
Тысячи в запасе
Прочих девиаций.
Года три-четыре
Чуда подождём.
Во поле пшеничном,
В мыке ли коровьем,
Мимо сеновалов
Новости несу:
Непатриотично
Старое здоровье
В грунт упаковало
Тела колбасу.
03-08-2020
Так что там прислали?
Реальности отведав нагоняя,
На землю повалюсь, но вновь – на старт.
Почую, как с утра душа воняет
Хрустящим коробком игральных карт.
От пульса неспланированной жизни
Становится порой не по себе.
И кто-то с облаков ехидно свистнет:
«Ты воли не давай своей судьбе».
К ней, видно, тот же мажется советчик:
Шесть лет уж я свободы не видал.
Холерным одеянием на плечи
Прильнёт гостеприимная беда.
Корнями обуяв лихие годы,
В забвении, как хлеб чужой, горчу.
Чем прыгать супротив стальной природы,
Молчанием её перекричу.
03-08-2020
Где?
Пустого звона череда
На облаках меж полушарий
Наполнит смыслами года
И дух, как селезня, прожарит.
И вновь по памяти вершу
Потоки строк неумолимых.
Гремит словесное ушу
Небесноликих Исполинов.
Не горячись. Не выбирай.
Шагать в строю легко и просто.
Огни святого холокоста
Приоткрывают новый рай.
Забравшись в дивные кусты,
Забудем шлак переживаний.
Реактор разума остыл
Комком бактерий на диване.
02-08-2020
Не таяла любовь. Она горела,
Умела становиться лишь густей
И репликой ночного самострела
Разить врата сведённых челюстей,
Смурного настроения огрызков
Корнать неравномерные края.
Запутавшись в жилищных обелисках,
Внезапно без сапог остался я.
Судьба – недальновидная старуха
Из шерсти городов плела волну.
По ней скользя, со вспоротого брюха
Я в будущее ноги протяну.
На каменных вершин многоуголья
Людской свободы вытекла роса.
Крепись. Из глубочайшего подполья
Не выбраться на свет за полчаса.
02-08-2020
Клокочут где-то в области виска,
Покоя не дают густые думы.
Таращится из крохотного трюма
Солёными глазницами тоска,
Бросает угольки моей души
В словес непроницаемую слякоть.
Попробую, правдивый рот зашив,
Куплеты показные накалякать,
В грудину замести прутом следы,
Уснуть сродни глубокому медведю.
Пылает мысль, но только без еды
В космические зоны не уедет.
Молчание. Я знаю твой мотив.
Он ближе, оглушительного грома.
Восторгом оплела дорога к дому,
Предсердия кнутом измолотив.
02-08-2020
Точит ножики времени повар
Дать планируя воли рукам,
Где рябит вино-водочный говор,
Да безделья царит истукан.
Хорошо. А ножа не заметим,
На горючее прыгнув скорей.
Столько важных занятий на свете,
Что плевать королям на шнырей.
В подземелья тихонько уходим
По тропе торопливых седин.
Было только что весело вроде,
Но внезапно остался – один.
И меня... Выставляю навстречу
Не ладони – гнилые культи.
В мир иной, по пути покалечив,
Забирай. Мы и там покутим.
01-08-2020
Мир тлёй безоговорочно обглодан,
Но движется и стелет свой глагол.
В режим перескочив автопилота,
Вращает колесо упрямый вол.
На грудь приколотив стандартный нумер,
Шагаем, не смотря по сторонам.
Нам кажется, что Бог наверно умер
И сломанный каркас оставил нам.
По кругу безразличное Светило
Отсчитывает жизней рубежи.
Тревога волновая накатила
На тихий бережок моей души.
Проколоты плотины между нами.
Людей воспламенит и бросит ниц
Истории поганое цунами,
Сметая пыль условных единиц.
31-07-2020
Космос меня учил
Драму бросать в ведро,
Жадно глотать лучи
Жизни простых щедрот.
Алчно гортань дрожит,
Только лучей нема.
Садит в неё ножи
Горних миров тюрьма.
Гладит людей эфир,
Будто старик – кота.
В мисках застывший жир
Коркой покрыл года.
Ноги сосёт в курган
Мощью своих корней
Старость. Но в дар врагам
Нет доброты верней.
30-07-2020
Разорвав сухожилия в крыльях,
Мы повисли, подобно канатам,
В вышине, над делами и пылью,
Где не властен судьбы ультиматум.
Размышленья впитаются тучей.
На порах страх останется первых.
Только Истины холод трескучий
Застывает снежинками в нервах.
Отряхнув с облачения хлопот
Увлечений муку, то есть муку,
Можно слышать божественный шёпот
В сковородке картофеля с луком.
Красоты нитевидные строки
Злу сомкнут чёрнозубые пасти.
И котов колыхая за щёки,
Ощутим немудрёное счастье.
А за годы оно – не стареет,
Даже смертью его не прогоним.
Так легко оказаться добрее
И не вымокнуть в сальном циклоне.
29-07-2020
Свободы непосильные удавы.
Ты жилы разорви, но победи
Колосса мглы, мальчишка исхудалый.
Всё замерло. А если не хочу,
Не вижу в испытании резона?
Бегу навстречу первому лучу,
Рассудок оголив не по сезону.
Рассыпавши стаканы по столу,
Закутаюсь в беспамятство, как сыч, я.
Вы сами разбивайтесь о скалу
Господства и людского безразличья.
Почёсывая головы колом,
Громи врага во времени тумане,
И тех, кто не похож на эталон
Для верных прихожан и прочей рвани.
Уж дровни похоронные звенят –
Попутка до глубин сырого рая.
Барахтайтесь, но только без меня.
Я вашей суеты не выбираю.
27-07-2020
Уснувших грызёт за бока.
Доярка-Луна захохочет
И в небо плеснёт молока.
Деревья локтём многолетним
Друг друга толкают, шепча
Свои деревянные сплетни –
Солёные в звёздных лучах.
Потёмки вминая в квартиру,
Вращается помпа часов.
До дыр переулок застиран,
И заперт на скользкий засов.
Грядущим безвылазно грезим.
Томит изнутри черепа
Людей инвалидная плесень,
Взбухая в панельных гробах.
26-07-2020
Где сломленных учат с нуля,
Хребет вынимают бизоний
И гнут в направленьи Кремля.
Под липкой ладонью контроля,
Числом на плацдарме листа
Обритую душу неволю,
Но клеть, как и прежде, пуста.
Там только тяжёлые тучи.
Густые – не видно земли.
Судьба, до безумья измучив,
Вакцину свободы вколи.
Весна. Из разреза полезет
На тёплую радость прицел.
Частицы промышленной взвеси
Всплывут вторсырьём на лице.
25-07-2020
Пойду и себе я позволю
Изгибы любви напрокат
В дырявом мешке из-под соли.
На фоне закатных домов
Так сладко глазёнки лоснятся.
И небо, как будто само,
Сверкнёт окоёмами танца.
Свобода бежит по пятам,
Толкает в плечо, забулдыга.
Прохожих сквозных суета
Всклокочится, в сердце запрыгав.
И словно большие моря
По горлу спускаются ломом.
Бессмертия свечи горят
На стыке души перелома.
24-07-2020
Запутанные дни. Пустые ночи.
Мгновения струятся по грязи.
Руками не лови, чего не хочешь,
И не проси.
Скитается душа по лабиринту
Пророчеств холостых и сточных нег.
Проснись, перебори свои инстинкты.
Закончишь бег.
Расставлена посуда нашей жизни
На гипсовые столики судьбы.
Слезами из бутылки сердца брызни
В стакан губы.
Разбитые. На палубе галеры
Не сможем примоститься на ночлег.
В ладони умирающего сквера
Ложится снег.
23-07-2020
Увижу, что близок рассвет.
И сердце сильнее забьётся
Впервые за несколько лет.
Отброшу привычную лень я.
Препятствует сущий пустяк:
Железа тяжёлые звенья
На скрытых водою костях.
Подарено, кажется, мало –
Всего-то квадрат синевы.
Кистями душа загребала
Дорогу в обитель живых.
Холодную голову кружит
Мечты безотчётная сласть:
Рывком устремиться наружу
И в радужном Солнце пропасть.
22-07-2020
Решают, кто богаче и главней.
С хлопками разрываются пистоны
Людей под гнётом времени камней.
Всё тает. А у нас свои герои –
Пред Вечностью глухие шутники
Лопатой головы могилы роют
И прыгают под грунт вперегонки.
Их мир усердно сахаром помажет,
Покажет, на кого равнять глаза.
И корпус деревянных первоклашек
Подогнан для казённого паза.
Безоблачно грядущее сегодня,
Ведь туч не обещает пустота.
Заброшены истоптанные сходни
Со дня рожденья – в яму для скота.
Заглядывая в звук горячих точек
С диванных развалившихся пружин,
Мы смерти различим знакомый почерк,
Но, жиром разойдясь, не убежим.
Обыденным богаты кругозором,
Мудры, как биллиардные шары,
Сидим мы по своим удобным норам
Чего-то ожидая до поры.
21-07-2020
Наматывает жизнь тугие жилы,
И держит, и зовёт в привычный чум.
Послушно исполняю, как служивый –
Башку от светлой истины верчу.
Мгновение для сладостного вдоха.
И снова куча щебня по глазам.
Ждём чуда. Но Творец лишь суматоху
Убогим волонтёрам показал.
Шагай, самодовольная котлета,
Решительно качай свои права!
Ходатайство оставят без ответа
Вселенной раскалённые дрова.
Не скрыться. Вылезает ото всюду
Фортуна, будто чёрт из очага,
И врёт, что надоевшую простуду
Далёкие излечат берега.
20-07-2020
Рвётся с цепи вершин.
Город в мешке привёз
Для молодых – режим.
Ну а для прочих – сон
В тёплой кишке квартир,
Двадцать второй сезон
И подогрев в сортир.
Если же ты – другой,
Встретят, считай, в ножи,
Будут пинать ногой
В рожу, покуда жив.
Или пока стоишь.
Сердцем пока горяч.
Будто седая мышь,
В шкуру глазницы спрячь.
18-07-2020